Излишняя самоуверенность губит здоровье

Излишняя самоуверенность? Лечение отличается от врачевания. Первое связано с нарушением функционирования органов, а второе — с горестями человека. История, произошедшая более двадцати лет тому назад, иллюстрирует эту разницу. Она оставила неизгладимые воспоминания и до сих пор заставляет меня ежиться.

Излишняя самоуверенность губит здоровье

Г-н С. Д. был плотным увесистым мужчиной со Среднего Запада. Он всего добился сам, жил комфортно, был добрым и приветливым. Помимо работы и гольфа, его активная деятельность была связана с синагогой, в которой он состоял президентом.

Он обратился за медицинской консультацией по поводу периодической фибрилляции предсердий, нарушения ритма сердцебиений, когда пульс становится учащенным и нерегулярным. Хотя сильная пульсация нервирует человека, этот симптом не вызывает особых опасений.

Но приступообразная аритмия делала г-на Д. практически нетрудоспособным.

Его жена, Рахиль, сопровождавшая его каждый раз, в основном молчала. Наверное, когда-то она была красавицей с черными, как смоль, волосами, сейчас чуть подкрашенными, с приятными точеными чертами лица, широкими скулами, глубоко посаженными оливкового цвета глазами, строгими и печальными, всегда смотрящими в сторону, как будто она боялась, что мгновенный контакт глаз позволит кому-то проникнуть в душу и раскроет тайну.

Она была сухощавой и сидела в напряженной позе, как свернутая стальная пружина, с сигаретой, уродующей ее полные накрашенные губы. Она протягивала для рукопожатия слабую, холодную, влажную руку, но без желания установить какой-либо контакт. Она не вступала в разговор, предоставляя все делать мужу. Он весил около 250 фунтов, а она — едва ли сто.

Несмотря на различия между ними, они прожили вместе тридцать пять лет, имели троих преданных детей, которые учились в колледже, и я чувствовал теплоту в их отношениях. Внимательное ознакомление с историей болезни не показало наличия психологических проблем.

Однако, обращаясь к прошлым встречам, я припомнил, что жена поморщилась, когда г-н Д. говорил о семье, но тогда я не придал этому значения. Различные лекарства помогали сдерживать возникновение аритмии, но лишь временно. Шли годы, и мы сблизились.

Я с уважением относился к этой скромной паре, демонстрирующей достоинство, свойственное жителям небольших городков, но после каждой консультации с печалью ощущал где-то припрятанные не потухшие, горячие угольки. Мои попытки докопаться до истины получали постоянный отпор.

Как-то раз, когда я снова умолял г-жу Д. бросить курить, она ответила, что это невозможно, и добавила безразлично: «Вам надо знать, что у нас не трое, а четверо детей». Я выпрямился на своем вращающемся стуле, мой голос задрожал от волнения и раздражения:

— Расскажите мне об этом. Почему вы так долго молчали?

— Мой муж заставил меня дать клятву и никогда не упоминать ее имени. Для него она мертва. Сколько ночей я проплакала!

— Я не понял. Ваша дочь умерла?

— Нет. Она жива и в полном здравии.

— Вы с ней общаетесь?

— Нет. Даже когда она пишет мне, я прячу ее письма.

Это был тяжелый разговор. Ей с трудом давалось каждое слово.

В это время г-н Д. делал электрокардиограмму. Когда он вернулся, она замолчала и посмотрела на него украдкой, виноватым и испуганным взглядом. Я решил не затрагивать тему о потерянной дочери до следующего раза.

На этот раз я постарался поговорить с г-жой Д. наедине. Она упрашивала меня в разговоре с мужем не упоминать о дочери. Она боялась, что у него может случиться сердечный приступ или что она сама пострадает за раскрытие семейной тайны, которая не могла быть тайной, потому что в их общине все об этом знали.

Наверное, эта дочь была когда-то любимицей отца. Умная, энергичная, темпераментная, своевольная, она обвела отца вокруг своего пальчика. Эта девочка начала встречаться с юношей-иноверцем в школе, а по окончании сбежала с ним и стала жить в Кливленде.

Узнав об этом событии, г-н Д. отслужил недельный шивах (shivah — в иудаизме период скорби по умершим). У него началось нервное расстройство, а после выздоровления он потребовал, чтобы в их доме не осталось ни крупицы, напоминающей о дочери.

Когда он обнаружил письмо от нее, последовала вспышка страшного гнева. Я думаю, что он даже ударил Рахиль, но она говорила об этом уклончиво.

Однажды в отчаянии помочь больному я начал лобовую атаку. В конце концов, мы с г-ном Д. были друзьями.

«Я не смогу помочь вам до тех пор, пока вы не будете со мной откровенны. Я чувствую, что вас что-то беспокоит, но вы стесняетесь об этом говорить. Если доктору не сообщаются факты, то его пациент — просто дурак».

После этого он поведал мне историю, которую ранее кратко рассказала его жена, но сделал это со злобой и гораздо эмоциональнее. Дочь вышла замуж ему назло. Она намеренно отвергла свою причастность к иудаизму.

Мог ли он это позволить, когда Холокост (уничтожение евреев во время Второй мировой войны) все еще оставался открытой раной, а Израиль находился под угрозой? Если его дочь не признает себя еврейкой, то она не его ребенок. Мы безуспешно обсуждали эту проблему во время каждого последующего визита.

Его болезнь прогрессировала. Ему не помогала антикоагулянтная терапия, и он перенес небольшой инсульт. Мы приближались к критической ситуации. Я чувствовал, что жизнь для него становится невыносимой, и он постепенно приносит себя в жертву. Никто, включая жертву, не может это предотвратить. Он, словно во сне, идет к пропасти.

Один из визитов состоялся после полудня в хмурый, дождливый осенний день — серый и ужасный. Я беспокойно ерзал на своем крутящемся кресле перед огромным (от пола до потолка) окном, которое выходило на парковочную стоянку под шестиэтажным строением. Вид из окна усиливал унылую тоску, царящую на улице. Поворачиваясь в разные стороны на стуле, я был в отчаянии и злился на весь мир за свою абсурдную беспомощность.

И вдруг как гром с ясного неба я разразился криком, ничем не спровоцированным: «Не понимаю, почему я теряю время на такого жалкого человека, как вы. Меня тошнит от вашего самобичевания и еще больше от того, как вы поступили со своей дочерью, с ее семьей, с вашей женой, со своими остальными детьми и с самим собой. Во всем калечите жизнь. Уму непостижимо, каким же эгоистом вы являетесь. Согласно иудейской религии Господь прощает грехи, совершенные против него, но не грехи, совершенные против других людей».

Я задрожал от опасного поворота разговора: кто этот маньяк, говорящий моим ртом, истинная библейская валаамова ослица? Г-н Д. накренился вперед, как бык, готовый броситься на матадора, глаза выпучились, дышал с трудом, вены набухли.

Я представил, как меня отшвырнут назад, я вылечу через разбитое окно и рухну на асфальт парковочной площадки. Г-жа Д. начала истерически рыдать, колотить руками и ногами и кричать так, как будто из нее изгоняли нечистую силу. Я истекал потом, преисполненный переживаниями и угрызениями совести из-за своей несдержанности.

Мне нельзя было так поступать, и все же, как в смотанной в клубок игрушке, моя пружина оказалась такой тугой, что я не мог остановить себя: «Если у вас еще осталось немного совести, вам нужно прямо сейчас поехать к дочери в Кливленд, постучать в дверь с заднего хода — вы не заслужили парадного входа — и на склоненных коленях просить у нее прощения. Только она, а не Господь, может отпустить ваш грех».

Не сошел ли я с ума, изображая из себя Иеремию, древнего пророка, изрекающего резкие слова? Разве нет бальзама в Галааде? Я услышал громкое сдерживаемое рыдание и увидел судорожные движения огромного тела г-на Д.

Он медленно встал, придавленный горем и возрастом, и вышел из кабинета. Его жена, съежившись больше, чем прежде, последовала за ним. Я был удручен, чувствуя свою вину, но меня будоражили и другие мысли: «Все уладится. Именно это и есть врачевание — иногда причинение боли ослабляет боль».

Когда пришло время очередной встречи, я был удивлен, что г-н Д. все-таки появился. Он выглядел отрезвленным и спокойным. Он сделал именно то, на чем я настаивал: отправился в Кливленд и попросил у дочери прощения.

Праздники по этому поводу не прекращались. Он не переставал радоваться. Обе семьи не прерывали теперь общения, а он без конца говорил о своем маленьком внуке. По его словам, последние несколько лет были помешательством ума, и о них лучше не вспоминать.

Между прочим, предсердная фибрилляция больше не беспокоила его. Те лекарственные препараты, которые раньше не помогали сдерживать учащенный ритм сердцебиений, теперь начали действовать.

Размышляя спустя двадцать лет о том, что происходило с г-ном Д., я не чувствую былого удовлетворения. Тот факт, что результат оказался благоприятным, не означает, что средства были подходящие. Плохие средства нельзя санкционировать хорошими намерениями и оправдывать хорошими результатами.

Можно ли было как-то иначе примирить г-на Д. с его дочерью? Возможно, что со временем мягкая форма убеждения принесла бы тот же результат? Провоцируя такую бурю эмоций, я мог нанести ему сильный удар, как физический, так и психологический.

На самом деле я просто потерял над собой контроль и действовал, как одержимый. Не существует никаких оправданий предосудительного поведения. Это дорогая плата за недостаток обучения почти всех врачей: пациенты становятся нашими случайными подопытными кроликами.

Я больше никогда не терял хладнокровия, общаясь с пациентом. В подобной же ситуации через несколько лет мне помог этот приобретенный опыт.

Перевод с английского, Andre Mendel.